tikkey | сто фактов об моем мире. 1-3

Почему бы и не написать, пока пишется? Глядишь, и набежит))

1. У меня есть один пунктик. Вернее, их до фига и больше, но один - сродни тихому помешательству: я люблю многоголосное пение. То есть как тот слоник, что при звуках флейты терял волю: слышу многоголосие - и умолкаю с идиотским видом. Потому у меня на работе в ушах постоянно звенит что-нибудь высокобожественное вроде непревзойденных King's Singers, и счастье, что коллеги - по большей части мои давние и добрые друзья и знают меня в любых ситуациях. Типа им не надо объяснять, что тупой остановившийся взгляд и палец во рту у ихого корректора (токо что слюни не "каплют из большого рта") - это не всегдашнее явление, это просто ленин слушает апассионату, благо в ожидании очередного спец.задания работа иной раз позволяет расслабиться в мир прекрасного. При этом юмористическая составляющая данного коллектива делает их кузенами Монти Пайтонов. Ясное дело, что и в реальной жизни возможность спеть с кем-нибудь спроста, со щелчка воспринимается как подарок судьбы. Человек, способный хорошо и с ходу подстроиться вторым голосом или не особенно смущающийся фактом расходящихся без предупреждения мелодий - ведущий свою линию, что твой трактор,- в общем, это, товарищи, дорогого стоит. В Питере у меня с ходу есть два золотых и любимейших голоса - это Кэти и Игорь Лисов. Есть, может, и еще, но именно с ними любая импровизация, любой джем превращается лично для меня в феерию. Не знаю, может мы просто сонаправленные? В общем, счастье, конечно. В Москве мне долго не хватало этой простой отрады, пока не появился фра Дженнаро Беккиманци и окончательно и бесповоротно не врубил нас, малоосмысленных схоларов, в грегорианику. Но вскоре Господь пустил дурака в малинник (Он часто так делает, надо просто сквозь крапиву пролезть, не побояться, и вот они, ягоды!). На детской Мессе в Луи вдруг возник и запульсировал хор. Так вот, там, хотя и исполняются опусы самые простые и безыскусные, типа чтоб дети могли их свободно петь, имея на руках книжечки с текстами, зато нам можно-можно со всей дури отрываться, выстраивая два, нет, три, а то и четыре голоса (в зависимости от числа желающих вступить в игру) прямо по ходу исполнения. Потому что МЫ ЭТО МОЖЕМ. И в смысле - получается (нну... иногда получается), и в смысле нам это НЕ ЗАПРЕЩАЮТ. И вот стоят великовозрастные обалдуи, распевают "Глорию" или что-нибудь детски-благочестивое вроде "Сердце Господу поет", и с самым серьезным видом крутят вензеля, единственно что стараясь неблагозвучные интервалы обойти. И ведь есть же еще аккомпанемент, а в нем свои штучки-дрючки - его тоже надо учесть. Вот сегодня так все хорошо получалось - и вдруг БАЦ! - не вписались в аккорд, вылетели, потому что с органолой нашей вразрез пошли - насилу успела вырулить. Зато если все получается - это такая радость, братья и сестры! А позже, для себя, мы ныряем на глубину и поем уже всерьез, не балуясь, тут уже надо предельно внимательно - партии расписаны несколько веков как. Да и сам материал такой, что не до шуток - к Страстной все же. А фра Дженнаро в этот семестр будет читать еще и полифонику и вести практикум не только грегорианский, но и полифонический. Разве можно плакать при таких щедротах! Говорю же - малинник.

2. Грегорианика. Сперва это было так, издали - удивление: ну надо же, и не скучно же им так долго растягивать гласные, полоскать слова, извиваться. Музыка какая-то марсианская. Потом к удивлению и скуке стало примешиваться некоторое раздражение. Потом как-то почти незаметно для себя оказалось, что я это слушаю, и даже могу это делать. А потом Герман привел меня в Схолу при Катедре - там как раз шел перманентный набор, собирали тех, кто хочет это петь. Брат мой во святом Доминике Герман, сунув мне бумажку с какими-то странными квадратами на четырех линеечках, сказал: "Ничего, трудно только первые сто раз!" Наш архикантор Вася это опровергать не стал, возможно, просто не расслышав. Сто раз прошли довольно быстро - если примерно по 10 песнопений на Мессу, так это 10 Месс. Легче стало, но не слишком-то. А потом появилась Изабель - и стала петь, как ее учили в Швейцарии, - пульсируя, серебром разливаясь, замирая, обрушиваясь и журча. Это уже меньше напоминало мой школярски-заученный (плохо! плохо заученный!) нелогичный и непознаваемый набор звуков, живущий в книжке под гордым названием "Градуал" - на те поры у меня уже был свой, и Кэти его даже переплела в кожу. Но это и мало напоминало безупречный (с моей точки зрения, не с Изабелевой) хорал Василия. А потом в Катедре начался семинар по западно-европейской церковной музыке... ну понятно, в общем. Приехал цвет современной грегорианистики - Нино Альбароза, дон Турко и фра Беккиманци. И тогда-то нас с головой окунули в этот мир. Тут-то и вышли на первый план красные и черные штрихи, крючочки и галочки, заплясавшие перед квадратными нотами. Тут-то нам в первый раз в жизни и показали, как оно на самом деле дышит, и что это такое - когда музыка каждым звуком, каждым штрихом подчеркивает Слово. Невмы стали запретным плодом, тем самым хрестоматийным глотком живой воды, после которого все уже обратно не встанет. И вправду - поварившись в этом, послушав это, пропустив через себя музыку как способ медитации, глубокого ангельского прочтения текста, в какой-то момент понимаешь: да, приплыли. Потому что вот это - настоящий аудионаркотик. Если ты просто скользишь по поверхности, пропевая нотку за ноткой (ох, наваляли же эти средневековые монахи), все еще ничего. Но стоит тебе хоть на шаг оступиться и задуматься, и за простым песнопением, коротеньким коммунио каким-нибудь, открывается водоворот и мягко тебя засасывает. Подбрасывает тон, вариацией на который оказывается это самое коммунио, каждая его нота приобретает цвет и глубину, вскрывается простой линеечкой звуков, как ключом, вспыхивают верные ноты, просятся под акцент, усиливаются, звучат сочнее, а самые верхние вдруг из самоцели (ух! взяли высоченную та-акую!) оборачиваются краткими искорками, украшениями, щедро рассыпанными на пути к вроде и неважной, ан нет! таки ключевой "фа". Три-четыре черные ряда квадратиков вдруг наливаются, становятся многоцветными, гибкими, трехмерными. Фра Дженнаро постоянно заставляет нас возвращаться к тому монаху, что составлял это кратенькое коммунио... не зря он это делает. Я понимаю, почему полифония пришла на смену грегорианике. Потому что со стороны это невозможно так прорубить. Это необъяснимо, как поющие линии и клетчатые выгибающиеся поля. Эту гармонию алгеброй практически не поверишь - рассыплется. Бог мой, у нее даже ритма нормального нет: она вся - дыхание. И петь это долго нельзя - унесет, там реально очень жесткая радиация - с Богом рядом офигенно, но очень страшно, сгоришь и не заметишь, потому что Он - это Он, а у тебя разум крохотный. Грегорианику пели монахи, те, кто Его созерцает ежеминутно. И нам объяснял это дело родной брат того самого монаха, из того же самого живого Средневековья (ну кто видел фра Дженнаро на Мессе в Катедре, тот поймет), и то чтобы хоть как-то это понять пришлось рядом с ним несколько часов подряд петь, петь и петь. А если петь грегорианику, не имея в виду напряженной молитвы на грани самозабвения, то вообще непонятно, зачем это может быть нужно. Фра Беккиманци учил нас петь "Аллилуйя!" с улыбкой. Господи, он еще не приехал даже, а я уже по нему скучаю.

3. Однажды мы с

Социем шли по городу N в прекрасной стране Испании. Приехали мы туда к океану, на один день, специально, автобусом. Весь день, собственно, у этого океана и прополоскались, и только когда уже совсем на скалы грозные ложились с ревом волны и до автобуса осталось всего-ничего, соизволили нехотя отползти с камней в сторону город осмотреть. Наш спутник, о. Юрий, ушел еще раньше - его неутомимая натура требовала хлеба и зрелищ, а мы вот зависли до самого прилива. И вот идем мы по прекрасному городу, в рассуждении чего бы покушать, и видим часовню. Часовня совершенно прекрасна, и посвящена она Деве Марии Скорбящей. Не зайти просто невозможно. Испанцы - народ на всю голову двинутый, в делах веры и благочестия - особенно. В крохотной часовенке стоят две статуи - Марии и Христа. Христос, в лиловой до земли рубахе, на голове - терновый венец, из-под шипов кровь, руки скручены веревкой и в глазах мука. Мария - в черном кружевном покрове, на протянутых руках подушечка, а на подушечке венок, сплетенный из сухих терновых ветвей. Кто ходил, тот знает - колючая проволока милосерднее. Перед Приснодевой стоят две испанские дамы, читают розарий, в часовне тихо звучит музыка - еле слышно, благородный и густой шаляпинский бас... Я бледнею, холодею и понимаю, что кто-то тут перекупался. Смотрю на

соция, спрашиваю, слышит ли он то же, что слышу я. Потому что в этот самый момент бас весьма задушевно выводит "и за бо-о-о-о-о-орт ее броса-а-а-ает..." Дамы недовольно покосившись на нас, выплывают ("расписны-ы-ые острогру-у-удые") из часовни. Играло из-за запертой двери подле статуи Христа - обычная практика, как я понимаю. Никого больше в часовне не нашлось, объяснить, что это... гм... не совсем русская духовная музыка, было некому. Мы удирали из этой часовни под "вдоль по Питерской", решив пощадить собственную крышу, если не остатки благочестия, и не дожидаться про "свари судака, чтобы юшка была". Вот это, наверное, самый когнитивный диссонанс в моей жизни.

На остановке автобуса, чуть-чуть отдышавшись (вернее, выдохнув)

Алан меланхолично предположил: а вдруг это какие-нибудь добрые панки пришли и сказали, мол, Святая Дева, Ты такая грустная, хочешь, мы тебе песенку поставим, веселую... Но вряд ли. Скорее, сыграло естественное уважение испанца к русской духовности, сказано же - классика. Разве Шаляпин плохое споет?