Простые радости земли

Берен

Короткая очередь из «калаша» превратила руку в опухшее красное месиво.

Сначала красное. Потом опухшее.

Татуировку сделал в конце февраля, когда казалось, что победили, ну или почти победили. Когда еще не стыдно было называться русским. Когда еще казалось, что кому-то что-то можно объяснить: смотрите, я из Макеевки, я говорю с вами по-русски, и я на Майдане стоял за Украину.

Хотелось память об этой зиме всегда носить с собой, не смывая.

Понравился рисунок – ангел с мечом, трофейным милицейским щитом и распростертыми крыльями. Набил на предплечье. Два полотнища: «Слава Украине! Героям слава!»

По-русски.

- Ты, сука, с Макеевки? Ты своих, значит, пришел убивать!? Ты фашист! Из-за тебя женщин, детей, знаешь, скока пахибло!? Ты сука, ты падла, шо это у тебя на руке? Давай, скачи, падла! Скачи давай!

Да пошли вы.

Три пули из калаша.

Когда приходил в себя, думал о ней. О том, что, наверное, лучше отпустить, у нее ведь жених, ей отец и так-то кричал «прокляну», а теперь еще с инвалидом связаться, кому это нужно. Отпустить – это значит уйти самому.

Но упрямство велит жить. И он живет.

Лютиэн

В ее доме балкон увит виноградом. Мелким, декоративным, терпким, городским.

По этой лозе она спустилась, когда отец попытался ее запереть.

Она не помнит Баку, она была еще хрупким зародышем в мамином животе, когда родители убегали от погромов.

Почему на Украину, а не в Армению? Потому что Армения воевала.

Теперь Украина воюет.

Она никогда не могла понять – как так вышло, что там, в Баку, вчерашние соседи оказались врагами. Ни с того ни с сего. «Это азеры, вот и все», - объясняли отец, мама и брат.

Теперь для отца враги украинцы, с которыми он прожил бок о бок двадцать пять лет. «Это хохлы, вот и все».

Как можно переступить через избитого человека? Как можно не открыть ему дверь, не впустить его хотя бы в подъезд, как можно отправить туда, где добьют? Ты же проклинал тех, кто так поступал там, в Баку.

Мы же христиане, папа. Мы же медики.

- У тебя есть жених! Хороший парень! Ты ему обещала! Зачем тебе этот бандеровец?

Я передумала, папа. Так бывает.

- Ты не можешь ничего передумать, пока ешь мой хлеб.

Ты забыл, папа: мне двадцать четыре и я зарабатываю сама.

- Ты не выйдешь из этого дома!

Я вышла, папа.

- Ты не вернешься сюда!

Хорошо. Я не вернусь.

Она живет при госпитале и каждый день ловит новости о тех, кто сумел выйти из-под Иловайска. И о тех, кто не сумел. Когда выдается свободное время на дежурстве или между, она плетет маскировочную сеть. Ей несут лоскуты цветов увяданья, осенних цветов, и к ним она добавляет незаметно пряди волос – на удачу.

Финрод

Прикинь, па, они думают, что воюют с американцами.

Я не шучу. Мне совсем не до шуток. Они всерьез воображают, что эту заваруху на Майдане устроили американцы. Им никак не объяснить, что бывают моменты, когда просто нельзя не взять в руки булыжник или бутылку с «Молотовым». Я пробовал. То есть, они думают, что такой момент настает, когда большой дядя намекает – смелей, ребята, я вас поддержу и вам ничего за это не будет. Они так и сделали. Поэтому думают, что так поступают все.

Меня они тоже считают американским наемником. Может, ты даже видел ролик на Ютубе со мной. Говорю по-английски – значит, американец. Те из них, кто осилил курс географии и знают, что есть на свете Ирландия, все равно называют меня американцем. Там им легче преодолеть когнитивный диссонанс.

Среди них есть один, владеющий английским достаточно хорошо. Рыжий, как я. Влюбленный в Ирландию. Протестант и убежденный оранжист. Глупый, как пробка. В соседней камере несколько дней держали протестантов, возивших еду и лекарства из-за линии фронта. Он ничем не помог им, держался в стороне. Я бы мысленно вычеркнул его из рода людского, но он неожиданно помог мне с Богданом. Его все-таки забрали в госпиталь. По словам оранжиста, отняли руку. Он художник. Сможет ли он дальше, сможет ли научиться работать левой рукой?

Он художник, я писатель. Какая холера понесла нас на эти галеры? Я просто опоздал родиться, вот что. Лет примерно на сто. Наша война за независимость прошла без меня, но тут подвернулась чужая.

Я хотел написать роман века. Похоже, ничего не получится.

Они требуют, чтобы я признал себя американским шпионом. Мне почему-то страшно не хочется этого делать.

Сажи маме, что я люблю ее.

Келегорм

Рано или поздно она устанет ждать, смирится с тем, что ее парень гниет в могиле под Иловайском.

Рано или поздно поймет, что погибать – удел идиотов, а умные люди могут приручить и войну.

Рано или поздно идиоты с обеих сторон перебьют друг друга и смешаются с одной землей, и тогда мир заключат умные люди, которые знают, что деньги не пахнут.

Война – это деньги. Экипировка, оружие, медикаменты, оружие, патроны и снаряды, оружие, консервы, одежда, оружие и дорогостоящие приборы, и все это проходит через множество рук, и к некоторым рукам кое-что прилипает.

В основном это руки военных снабженцев, но принесем и немножко справедливости в этот мир. Деньги дураков должны доставаться умным. Если делать все осторожно – то прослывешь патриотом и волонтером. Впереди выборы в парламент, и главное – не ошибиться со списком. Что-нибудь не слишком одиозное, умеренное, центристское, чтобы в программе непременно было слово «мир», за все хорошее против всего плохого.

И молодая жена – это очень хороший бонус, это плюс десять к харизме. Тоже патриотка и волонтерка, медик и рукодельница. Окружать вниманием. Дарить маленькие, ни к чему не обязывающие подарки. Рассказывать анекдоты. Выслушивать с пониманием. Смелость города берет. Смелый придурок подвернулся под колотуху киевских титушек и свалился окровавленный у нее под дверью. Потом он пошел воевать и сгинул в котле. Смелость берет города, но не может воспользоваться победой. Упорство и ум берет все.

Галадриэль

Его лицо изуродовано побоями и обглодано собаками, но я опознаю его по рыжим волосам. Одного оттенка с моими, почти золотые, свалявшиеся колтунами.

Плакать нет сил. Я видела ролик с ним на Ютубе, мне обещали отдать его живым, а отдают труп.

Толстый рыжий боевик с боцманской бородкой пытается рассказать, что он не должен был заступаться за каких-то там шпионов, я почти не слышу этого недоумка. Застегиваю пластиковый мешок, киваю – да, это он.

Военные с желто-синими нашивками на рукавах подталкивают вперед довольно сильно побитого боевика. Тот бредет к своим через нейтралку. Живой за мертвого.

Следующим обменивают изможденного темноволосого парня с культей на перевязи. Еще один заросший боевик ступает навстречу по дороге обмена – но впереди него бежит маленькая девушка в белой накидке медика, бросается к однорукому, подставляет плечо.

На секунду боевики вскидывают оружие, щелкают затворы, в ответ поднимают оружие военные… Командиры кричат, понимают раскрытые руки – стоп, отбой, все в порядке.

Девушка уводит однорукого к автобусу.

Он видит меня, видит мешок рядом со мной, падает на колени и начинает плакать навзрыд. От него пахнет могилой: сырой землей и гниющей плотью, кровью и нечистотами. Девушка обнимает его, не замечая запаха.

Для осени на удивление тепло и ясно.